Павел Рудяков, эксперт
Повестка дня президентской избирательной кампании во Франции оказалась далекой от тем и проблем, волнующих украинцев. Риторики, похожей на ту, что звучат у нас, ставшей вроде для нас привычной, было немало, однако смысл почти всех риторических фигур, предвыборных обещаний и лозунгов кардинально отличался от того, с чем приходится сталкиваться нам. Оно, в принципе, понятно. Во-первых, положение дел во Франции при всей его крайней сложности, всей остроте, всей внутренней противоречивости не идет ни в какое сравнение с ситуацией в Украине. Если же все-таки попробовать сравнить, то получится что-то вроде сопоставления Рая и Ада. Во-вторых, Сена — не Днепр, Париж — не Киев, Елисейские поля — не Крещатик. Как по внешнему облику, так и по внутреннему содержанию.
С другой стороны, столь разительная и значительная французская удаленность от украинской повестки дня выглядит несколько странно, особенно, если смотреть на нее не с их, французской, а с нашей, украинской, колокольни. Они — Европа, мы — Европа. Они — демократия, мы — демократия. Они — великие по истории и по современности, но ведь и мы — не лыком шиты, не так ли? Теоретически — так, практически — не совсем, то есть совсем не так. Взгляд на президентские выборы во Франции под украиноцентричным углом зрения вряд ли потешил бы наше национальное самолюбие. Два мира — два образа жизни, два образа мышления. Или, говоря по-простому, небо и земля.
Президентская избирательная кампания 2017 года во Франции пришлась на время, очень далекое от того состояния, которое позволяет и кандидатам, и электорату спокойно и взвешенно заниматься своей работой. От начала и до промежуточного конца в виде первого тура она проходила на фоне системного кризиса французской политической системы, усиленного кризисом доверия к традиционным государственно-политическим элитам и их лидерам.
Результаты первого тура мало кого удивили, они оказались в значительной мере соотносимы с прогнозами. Несмотря на это, их вслед за "Голосом Америки" можно с полным правом считать "политическим потрясением" и даже "землетрясением". День 23 апреля перевернул с ног на голову привычные для французов представления о том, что такое выборы президента в их стране и с чем их едят. Подсчет голосов сюрпризов не принес, а вот реакция некоторых кандидатов на объявленные цифры удивила многих. Франсуа Фийон, например, признал свое поражение и поздравил конкурентов с успехом сразу же после оглашения данных экзит полов, тогда, когда не было подсчитано даже пятой части бюллетеней, а его отставание от заветной второй позиции составляло чуть более одного процента. Что это? Абсолютная вера в правоту и точность социологии? Или во что-то другое? Или это вообще была не вера, а знание, которое, как известно, сила? Если так, то какое именно знание, о чем именно?
Итоги первого тура подтвердили вывод, к которому большинство экспертов пришли еще в ходе избирательной гонки. Разделенной на две почти равные в количественном отношении половины Франции приходится делать выбор между продолжением прежнего курса на глобализацию, на сохранение своего присутствия в ЕС, своих обязательств перед ним и новой для себя задачей сохранения национальной идентичности, столкнувшейся со вполне реальной угрозой деформации. Именно это обстоятельство привело к тому, что в фокусе кандидатской дискуссии в какой-то момент оказалась дилемма: патриотизм — национализм, — о ней пойдет речь ниже. В отличие от, например, англичан, французы в этой теме, меньше обращая внимание на историческое прошлое и все, что с ним связано, предпочитают в большей степени думать об идентичности в контексте современных для них событий и проблем, начиная с проблемы столкновения коренного населения с потоком мигрантов, представляющих принципиально иные культурные слои.
Автор одного из посвященных французским выборам материалов в американской газете Тhe Washington Post назвал свой текст символично: "Выборы во Франции выявили новый политический раскол". Обосновав этот свой вывод указанием на то, что в ходе избирательной кампании различные противоречия, присутствующие в стране и в обществе, сконцентрировались вокруг проблемы национальной идентичности. В ее обсуждении кандидаты от привычных тяжеловесов национальной политики — социалистов и республиканцев — уступили новым лицам и национал-радикалам. Уступили не потому, что те предложили решение проблемы, а просто потому, что заговорили об этом по-новому, пообещав избирателям перемены. Это утверждение практически в равной степени касается и Эммануэля Макрона, и Марин Ле Пен, с той разницей, что понимание новизны и видение путей к переменам у первого и у второй принципиально отличаются друг от друга.
Другое американское печатное издание — Los Angeles Times — написало, что во втором туре претенденты поборются не только за пост президента, но и "за душу Франции", и с этой оценкой, при всей ее метафоричности, трудно не согласиться. Как и с оценкой газеты, согласно которой "эта битва (второй тур — Авт.) определит будущее не только самой страны, но и всего Евросоюза". На зависимость судьбы единой Европы от того, кто станет новым президентом Франции, в последнее время не обращал внимания, пожалуй, только ленивый. Сами французы могли, естественно, ошибиться, а вот позволить им сделать это глобальные элиты и игроки не могли. Этот фактор во многом определил ход кампании и результат первого тура.
"Западный истеблишмент сделал выводы и из Brexit, и из выборов в США, — верно заметил по этому поводу российский эксперт. — Стратегия «шапками закидаем и тактика "будем делать вид, что наш уже выиграл", — доказали свою неэффективность. Теперь выбран другой способ, еще проще. Читатели не читают дальше заголовков, избиратели не вникают глубже лозунгов. Люди хотят перемен — давайте дадим им лозунги про перемены. А то, что Макрон несвободен, и несвободен именно от тех корпоративно-политических элит, от которых устала Франция, до этого места никто не дочитает. О том, что он собирается не просто консервировать, а углублять зависимость страны от Брюсселя, Вашингтона, никто не подумает".
Победитель первого и фаворит второго тура Макрон — еврофил и атлантист, получивший насмешливое прозвище "кандидат от Ротшильдов". Кое-кто из наблюдателей был склонен причислять его к "левым", исходя в первую очередь из того, что он достаточно долгое время был попутчиком французских социалистов, но это представление оказалось ошибочным. К "левым" он не имеет отношения. Он — либерал, на которого сделали свою ставку, с одной стороны, деловые круги — и национальные, и международные — и элиты, получающие выгоду от глобализации, с другой — креативный класс и интеллигенция Франции, не просто отделяющие себя сегодня от широких народных масс, а прямо противопоставляющие себя им. Макрон позиционирует себя как убежденного, последовательного глобалиста. Ко всему прочему он еще и отъявленный популист, ратующий за все хорошее против всего плохого, не утруждая себя объяснением избирателям того, что, по его мнению, такое "хорошо", а что такое "плохо". Он не скрывает того, что ему по душе мультикультурализм, ему мила единая Европа. Настолько мила, что он призывает французов к новым страданиям и жертвам ради нее.
Главное преимущество Макрона в том, что на нем остановили свой выбор закулисные хозяева мировой власти и денег. После этого его дела как кандидата в президенты пошли в гору, а у его главных конкурентов, как, например, у Франсуа Фийона, начались серьезные проблемы. Почему выбор пал именно на него? Видимо, в нем увидели фигуру, наиболее подходящую для текущего политического момента: нестандартную для "системного" политика, выходящую за рамки привычных кандидатских параметров. Свою роль сыграли личные качества кандидата.
Макрон — самый молодой кандидат в президенты в истории Франции. Он — ловкий демагог, на людях он всегда раскован, обаятелен, привлекателен. Его личная история жизненного успеха не может не привлечь внимания и не вызвать симпатию: он сумел разбогатеть благодаря собственной предприимчивости. Макрон хорош собой, энергичен, чрезвычайно боек, он выглядит очень современно, на нем прекрасно сидит костюм, что очень поднимает его престиж в глазах женской половины электората. Ко всему прочему, он еще играет на пианино. Имиджевая приманка для избирателей подбиралась с особой тщательностью, и, судя по первому туру, она сработала на сто процентов, перекрыв собой все огрехи, включая, например, такой, как пустота предвыборной программы. Макрон не выдвинул никаких новых идей, но ему это оказалось и не нужно.
Соперничать с таким противником на равных во втором туре будет для Ле Пен задачей архисложной. Выиграть у него практически невозможно, и она сама, похоже, вполне отдает себе в этом отчет. Обращаясь к избирателям после объявления итогов первого тура, Ле Пен была предельно сдержанной и в эмоциях, и в словах. "Это — исторический результат, — сказала она, имея в виду свой выход во второй тур, - и он налагает на меня огромную ответственности за защиту французской нации, за ее единство, безопасность, культуру, процветание и независимость… Главное, что поставлено на карту на этих выборах, — это пугающая глобализация, угрожающая нашей цивилизации". Ее главный козырь, способный мобилизовать тех, кто готов поддержать ее во втором туре, это — призыв избавиться от оков, которые навязывает обществу и народу "высокомерная элита". Попутно Ле Пен скорректировала ряд своих программных положений. Так, к примеру, она смягчила требование о выходе Франции из зоны евро, обусловив возможное принятие решения об этом результатами переговоров с европейскими партнерами, а также проведением общенационального референдума. Таким образом, ее экономический "национализм" приобрел несколько иное звучание, чем раньше. "Национализм" же политический остался по традиции сосредоточен на бескомпромиссной антииммигрантской и антиисламской линии, хотя под конец избирательной кампании Ле Пен признала совместимость ислама и Французской Республики.
Позволю себе еще раз вернуться к тезису, с которого начинался этот разговор: смысл почти всех риторических оборотов и фигур основных кандидатов в президенты Франции заметно отличался от политической риторики, доминирующей сегодня в Украине, а вот в эксплуатации понятий "нация", "национальный интерес", "национализм" был близок актуальному украинскому.
Дилемма "патриотизм" — "национализм" оказалась одним из важнейших символических полей, на котором и за который развернулась конкуренция двух лидеров избирательной кампании. Вроде бы одно и то же, а во Франции, благодаря Макрону, Ле Пен и их технологам, стало не одно. После объявления результатов первого тура Макрон заявил о том, что намерен через две недели, "еще шире объединив Францию", стать президентом "патриотов" перед лицом угрозы прихода к власти в стране "националистов". Что это? Только ли игра в слова, только ли жонглирование лозунгами для привлечения-отвлечения внимания избирателей? Только ли технология, только ли стремление любой ценой перещеголять конкурентов? Видимо, тут присутствуют элементы и первого, и второго, и третьего. В пику Ле Пен, влекомый желанием понравиться мусульманской части избирателей, Макрон регулярно заявлял о том, что не приемлет французский национализм. Он то возлагал на Францию часть вины и ответственности за теракты, то называл колонизацию Алжира "преступлением против человечества", то отрицал сам факт существования французской культуры, объявляя, что, по его убеждению, ее место должна занять «культура Франции, которая разнообразна», то есть, иначе говоря, мультикультурна.
В том, что в ходе предвыборной кампании говорили о национализме и патриотизме Ле Пен и особенно Макрон, присутствуют более глубокие и значимые вещи, чем избирательные технологии и личные амбиции. Осознавали ли сами кандидаты это или не осознавали, но, по сути дела, речь они, не сговариваясь, вели о качественно новых явлениях. Причем не только в политике, но в социальной сфере в целом. По аналогии с предложенным современной гуманитарной наукой термином "постправда" эти явления можно было бы обозначить как "постпатриотизм" и "постнационализм". Отдавая себе отчет в том, что каждое из них при этом существует отнюдь не на пустом месте и не в вакууме. И то и другое имеет место быть в "пост-Европе". Над конкретным смыслом и практическим содержание и того, и другого, и третьего еще предстоит думать и спорить.
И последнее. Волей-неволей мысли возвращаются к сравнению Франции и Украины, к попыткам спроецировать то, что происходит у них, на то, с чем столкнулись и сталкиваемся мы у себя дома. Чем больше думаешь об этом, тем больше приходишь к выводу, что общего во французской и украинской жизни крайне мало. Хоть мы и мним себя Европой, до Европы настоящей, пусть даже погруженной в глубокий кризис, нам очень далеко.
Во Франции национализм ("постнационализм") от Ле Пен это — изоляционизм на основе монокультурализма, патриотизм ("постпатриотизм") от Макрона это — евроглобализм, подразумевающий дальнейшее углубление мультикультурализма. Ле Пен пропагандирует национализм, Макрон ратует за "патриотизм против национализма". Для Франции это сегодня важно и злободневно. Для Украины — чистейшей воды теория. Мы и в этом отношении тоже отстали от Европы не на десяток лет, а как минимум на несколько политических поколений. И расстояние с каждым годом не сокращается, а, увы, увеличивается. У нас "патриотизм", если говорить о нем на уровне объективных реалий и европейского понимания, это — экстремизм, гремучая смесь то ли неосознаваемого, то ли плохо скрываемого изоляционизма. Замешанного к тому же на воинствующей русофобии в ее наиболее диком, иррациональном варианте: одурманивании, поедании самого себя ради нанесения максимального ущерба врагу.
Читайте также: Макрон победил: европейские биржи ликуют
Если же рассуждать об этом явлении в том ключе, который предлагается нынешней элитой, то он — "патриотизм" — или оно — явление — оказывается едва ли не главнейшей национальной честью и доблестью, признаком всего самого доброго, прогрессивного, европейского. Это противоречие в трактовке одного и того же понятия, отдаляя Украину от цивилизованной Европы, делает заведомо невозможными диалог и взаимовыгодные контакты с ней.
