Беседовал Евгений Стримов, РИА Новости Украина
Выжить Петру Михайловичу в войну, признается он, помогали вера в победу, ненависть к врагу и искренний патриотизм. Сегодня же ветеран надеется на дружеские отношения между бывшими союзными республиками.
Сколько вам было, когда началась война?
– Мне было 13 лет, когда нас уже освободили советские войска. У меня мать умерла в 34-ом году, мне было три года – я родился 28 декабря 30-го года, можно считать, что 31-го (смеется – ред.).
Осталась мачеха, в прямом и переносном, плохом значении этого слова. Отца не взяли в армию, потому что ему было уже 52 года. И вот, немцев гнали в Германию, а я остался при мачехе. Она издевалась надо мной, как хотела.
Когда нас освобождали в 44-ом году, 4 февраля наши войска зашли в деревню, в село Ивановку – Нововоронцовский район Херсонской области. У нас в квартире остановился командир дивизии. И однажды мачеха послала меня залатать дырку в крыше. Я полез, сделал, а потом оказалось, что не так, как нужно было. Мачеха меня побила – я стою в сенях и плачу. А капитан, адъютант командира дивизии, увидел, доложил командиру, и ему сказали, что это женщина – не родная мать мальчишке.
Этот адъютант тогда подходит ко мне, и говорит (видимо, командир попросил его спросить): пойдешь в армию? Я так предполагаю, что подумали: да, опасно, останется жив – хорошо, но чтобы мачеха над ним не издевалась. Я говорю, сквозь слезы: "Пойду".
А как мачеха отреагировала?
– Ну, меня отвели в батальон связи, по нашей же улице. А мачеха увидела, кричит: "Куда ты идешь?!". А капитан ей говорит: "Он мне поможет кое-что принести". Но я уже знал, что он меня ведет в батальон. Привел, и там меня как ребенка приняли. А я оборванный был, заплатка на заплатке, брюки… Приняли меня, покормили, дали указание – перешить обмундирование. Моментально стали замерять, сапожник сапоги перешил, портниха – гимнастерку.
А мачеха узнала, пришла, кричит: "Что же мне будет, когда отец придет? Я повешусь!". Закатила истерику… А солдатам уже доложили, кто она такая, что она издевается над ребенком. Шапку мне дали, начали перешивать шинель. А мне уже хочется побежать на улицу, к ребятам. Я выскочил, а уже февраль, 20 число, и за мной юрба ребят бежит: им же интересно, я уже в форме…
А потом уже нужно было уезжать из деревни – немцы отступили. И мне тоже ехать. А хочется забежать домой, тянет. Я прибежал, а там часовой стоит, говорит, что никого нет, все пошли в колхоз на собрание. Я тогда побежал к соседке. У той женщины, тети Ани, было 12 детей, и когда мне бывало плохо, или мачеха побьет, я прямо босиком по снегу к ней прибегал, и она мне и место найдет, и приласкает, и покормит. Вот я к ней забежал, попрощался.
Куда вы отправлялись?
– 118-я мелитопольская дивизия, 283-ий отдельный батальон связи – там я был. Когда выехали, командир батальона сказал помощнице повара: "Надя! Смотри за ним, чтоб воротничок был чистый, поглаженный". Сказал ей за мной смотреть. Ехали мы в Молдавию.
Заехали в Тирасполь, а там немцы начали сильно обстреливать город, команда была всем войскам уйти в поле. Выкопали блиндаж – или немецкие остались блиндажи, точно не знаю. В поле мы и жили, чтобы мирное население не страдало от обстрелов. Когда войска из города вывели, немцы прекратили обстрел.
И в Молдавии командир батальона говорит мне: "Так, иди к радистам, они тебя будут обучать телефонному делу". Ну, я пошел. Идешь, смотришь – «Мессершмитты» летят: тддддд, с пулемета обстреливают… Но добежал, пробыл там две недели, обучили меня телефонному делу. Выучил советские аппараты, немецкие индукторы.
Чему именно научились?
– Как отрегулировать звонки, как отремонтировать линию, как подсоединить линию, заземление… У связистов, вообще, какая задача? Обеспечивать связь! Если линию повредило – перебило снарядом или миной, значит, нужно бежать туда. Прорыв линии нашли – отремонтировали. Связь должна быть постоянно, потому что нет связи – ты думаешь: что там случилось?
Читайте также: Новое кино о Победе: Брюс Уиллис, ОУН-УПА и "Мария Мирабелла"
Моя задача была – дежурить на телефоне. Трубку привязывали к руке, чтобы она постоянно была возле уха – так слышишь, если звонят. Вообще, проверки связи были каждые 10 минут. Нужно было запоминать позывные, кто кому звонит: записал, запомнил, а потом сразу стер.
Что было после Молдавии?
– Нас перебросили в Польшу, и там мы дошли до Вислы, до Сандомирского плацдарма. Это был уже август 44-ого года. Половина войск переправилась через Вислу, а половина осталась на этой стороне. Как только саперы наведут деревянный мост – тут же налетают самолеты, бомбят его, уничтожают.
Помню, заход солнца, и командир мне говорит: "Пойди, узнай, как там мост, готов?". А мы остановились недалеко от Вислы, замаскировали машину. Одна уехала на ту сторону, а у другой не было бензина. Видим, летит немецкая эскадрилья. Мы отбежали от машины, а рядом стояла зенитка. Самолеты пролетели, потом разворачиваются, и опять на нас…
А я уже выучил тогда: если прямо над тобой бомбы сбросили, значит, можешь не прятаться в окопе, стой: бомбы улетят вперед метров на 200-300, смотря какая высота сброса была. Нарастает звук – уииии, – взрыв… Мы в окопе пригнулись, только почувствовали, как комья земли по спине ударили.
Подумали, повезло?
– Ночью бомбежка продолжилась. Потом уже, видно, когда бомбы закончились, они летали на бреющем полете, видны были кресты – началась стрельба из пулемета. А мы в окопе сидим, вырыли там такую нишу, в которую нагнулся – и пуля в тебя не попадает. И так целую ночь.
Две ночи подряд я был под бомбежкой на реке Висле. Слава Богу, прямого попадания не было, только присыпало землей. А за Сандомирский плацдарм была благодарность от главнокомандующего Советского Союза, Иосифа Виссарионовича Сталина. Там написано было: "За форсирование реки Вислы и овладение Сандомирским плацдармом выносит вам благодарность Иосиф Виссарионович Сталин". Портрет его с левой стороны, а с правой – написано.
Постоянно шли интенсивные бои?
– Остановились мы тогда уже под осень: и немцы остановились, и наши. Целую зиму никуда не двигались. Только 23-го февраля, когда был день советской армии и военно-морского флота, наши били немцев из артиллерии.
Зимой мы жили в Польше: там мало деревень, в основном хутора по пять, шесть, семь домов. И мы жили, наш взвод связи, в одном доме.
Бывает, поедут связь давать, остается только извозчик, повар, и я у телефона, все. Ну, и поляки – они в кухне жили, а мы в комнате.
Если тишина, боя нет, проверяешь телефон каждые 10 минут, звонишь: "Дуб! Дуб слушает!". Это на коммутаторе девчонка. Проверка первая. Или если отлучаешься по своим надобностям, позвонил: "Первая отлучится на пять минут". Потому что они могут звонить в твое отсутствие – подумают, что связи нет.
А если ее действительно нет?
– А если нет, допустим, перебило линию, я беру аппарат на плечи, пистолет с собой, моток проволоки, и – вперед. Смотришь, может, танк прошел, или мина разорвалась и перебила кабель. Ищешь воронку, наклоняешься, соединил две клеммы, подсоединил линию, заземление. Проверяешь, связь есть – возвращаешься. Если порыв линии в ночное время, мы вдвоем с товарищем идем. Потому что бывали случаи, что шел один связист ремонтировать, а немцы брали его в плен – "языком". Поэтому в ночное время ходили вдвоем. Включил фонарик, накинул палатку, когда ремонтируешь, чтобы немцы не увидели, потому что могут очередь дать, или из миномета садануть. Один ремонтирует, а другой метров за 10 в воронке лежит, охраняет тебя, смотрит.
В Польше вы уже наступали?
– Уже весной наши войска пошли в наступление, нам дали команду сматывать связь. Перешли в атаку: сначала артподготовка полтора часа. Артиллерия заканчивается, начинает "Катюша". "Катюша" заканчивает – артиллерия. И так – полтора часа.
Как-то вечером нам говорят: вот уже граница с Германией. Лес, болота. Саперы положили бревна, по ним подводы шли. Появился на горизонте первый поселок, но людей нет – всех эвакуировали.
Там пропаганда была геббельсовская, что, мол, русские придут – будут и насиловать, и груди вырезать… Это потом уже немцы начали оставаться. Пришли в одно село, а там девчата нас встречают, свои, которые были угнаны в Германию. Немцы ушли, а девчата остались.
Мирные немцы начали возвращаться назад – ехали на велосипедах. Как-то раз командир отделения Селезнев надел цилиндр, гражданскую одежду, запряг лошадей в фаэтон (конный экипаж – ред.), едет… А немцы к нему обращаются, думают, бургомистр едет.
А были случаи реальной опасности, угрозы жизни уже в Германии?
– Однажды тот же Селезнев устроил мне проверку: я сижу за столом, рядом лежит пистолет, телефонную трубку повесил на руку. А этот старший сержант Селезнев нашел немецкую офицерскую форму, ремень, кобуру… Врывается в дом – открывает двери, фуражку натянул на глаза. Я глянул – немец, схватился за пистолет. Он: "Петя!", и сбросил фуражку.
Ну, это он пошутил, а я шлепнул бы его, и все.
Он попросил еще не говорить командиру взвода, чтобы не влетело.
Далеко было до Берлина?
– Оставалось 25 километров, а нас тогда перебросили в Чехословакию. Видите, сколько я прошел: Украину, Молдавию, Польшу, Германию. А правительство Чехословакии попросило помощи – они не могли одолеть немцев, освободить Прагу. Ехали в Чехословакию на велосипедах.
А когда приехали, нас встречали вином, закусками, цветами. Стирали и гладили нам форму, гимнастерки – с любовью и уважением.
А о победе узнали в Чехословакии?
– Да, в Чехословакии, в поселке – семь километров от Праги. У меня, кстати, есть медаль за освобождение Праги.
Выскакивает радист, и кричит: "Победа!" Знаете, это точно, как в песне "День победы – "со слезами на глазах". Все обнимались, стреляли вверх.
Смотрите инфографику: Символы Победы
Вы говорили, что недавно получили награду…
– В позапрошлом году к нам из городского Совета ветеранов приезжали проверять нашу ветеранскую организацию, а я как раз отсутствовал. Узнали, что у меня есть медаль за освобождение Праги. А потом мне позвонили, попросили приехать. Я взял военный билет и удостоверение, приезжаю.
Смотрю, сидит мужчина в форме капитана первого ранга. Он говорит: "А вы не участвовали в битве на перевале Буклин?". Оказывается, тем, кто был на перевале Буклин, прислали медали. Я говорю: "Ну откуда я знаю?". Нам, солдатам, никто не говорил, где мы находимся, какой это перевал. Мы свое дело знаем, делаем. Он говорит: "Дайте военный билет". Я дал. Он пошел в другую комнату, посмотрел каталог – какие дивизии, какие батальоны участвовали.
Приходит: "Да, Петр Михайлович, вы были на перевале". Открывает сейф, берет удостоверение, отпечатал на машинке мою фамилию… Говорит: "Петр Михайлович, разрешите вам вручить медаль".
А как вы считаете, что вам помогло выжить в войну?
– Вера в победу. Ненависть к врагу. Патриотизм. Тогда же не такая война была, как сейчас – небо и земля.
Дружбе народов: что вы можете сказать о ней во время войны? Были ли различия – русский, украинец, армянин, татарин?
– Никакой розни не было. Мы были едины, как братья. Грузин у нас был во взводе, узбек, украинцы, русские – все равно, различия не было. Не было дедовщины.
Помню, в Польше, командир третьего взвода связи лейтенант Лапшин приехал с аккордеоном, а пел он хорошо. И вот, пели "Темную ночь". А грузин слушал-слушал, и говорит: "Товарищ лейтенант, разрешите я один куплет спою".
Ну, хочет человек – пусть.
Он, значит, как сейчас помню, начинает: "Темная ночь, один пуля попал в провода, другой пул целый ночь на пролом за солдатом гонялся". А хлопцы смеются. Тогда грузин продолжает: "Как люблю глубина тваих ласковых глаз…". Так что никакой розни не было.
А что вы думаете об отношениях стран – в частности, Украины и России – сегодня?
В позапрошлом году я был в Харькове, на 70-летии освобождения города от немецко-фашистских захватчиков. Там были делегации из России, из Белоруссии и из Украины.
И уже после торжественных мероприятий нас привезли в ресторан. Там стояли два ряда длинных столов, большой зал, и когда уже поднимали первый тост, кто-то сказал: мы должны все время быть вместе, как сейчас мы вместе за столами.
Нам нужны дружеские отношения, как были при Союзе.
