Владимир Вяткин – международный мастер фотожурналистики, шестикратный лауреат международного фотоконкурса World Press Photo (трижды избирался в члены жюри этого конкурса). Многократный обладатель гран-при конкурса "Серебряная камера", академик Международной гильдии фотографов средств массовой информации, преподаватель фотожурналистики с более чем 30-летним стажем.
Владимир Вяткин побывал на одиннадцати войнах: в Никарагуа, Вьетнаме, Афганистане, Югославии, Чечне и в других горячих точках. Разговор с ним, конечно, был начат с вопроса о погибшем военном фотокорреспонденте МИА "Россия сегодня" – Андрее Стенине.
Почему на войне так часто идет охота именно на фотожурналистов? Как профессионал и специалист, Вы считаете, мог ли Андрей избежать трагической гибели?
Подтверждает эту мысль случай, который давным-давно произошел в Никарагуа, когда у меня была возможность познакомиться с американским наемником. Снайпером. Я думаю, что, скорее всего, он был немцем по происхождению.
Мы срочно эвакуировались из одной гостиницы – он и я. Общий холл. Быстро складывали свои вещи в мешки. Я увидел в его рюкзаке фотоаппарат "Олимпус". И спросил через переводчика: "А зачем вам, военному человеку, фотоаппарат?" В его рюкзаке лежал, кстати, и оптический прицел. В чехле. Он мне на чистом немецком языке говорит: "Иной раз "Олимпус" имеет большую убойную силу, чем "Винчестер".
Поэтому трагедия, которая произошла с Андреем Стениным, не случайна. Мне это понятно.
Вероятно, можно было бы вернуться на неделю, на день раньше, но… Здесь лучше переадресовать вопрос психологам.
Андрею много раз говорили, чтобы он возвращался из зоны боевых действий, даже требовали… Работая долго в военных условиях, ты теряешь чувство опасности. Две недели достаточно, потом мозги "едут", ты уже не реагируешь на опасность так остро. Но он был одержим своей профессией.
На войну трудно пойти, но не менее трудно уйти. Что война – это лакмусовая бумажка в человеческих отношениях, тезис не новый. На войне проявляются и самое лучшее во взаимоотношениях с людьми, и самое худшее. И это затягивает. Очень тяжело мне было ехать в Чечню в первый раз (а я там был 28 раз), но еще сложнее было возвращаться оттуда…
Вас недавно не пустили в Украину? Почему?
Я поехал в Украину сам по себе. В конце апреля. Меня туда никто не командировал. Я ехал как частное лицо. Купил билет на поезд до Киева. Еду. По вагону пошли пограничники с проверкой документов. Спрашивают меня: "Вы зачем в Киев едете? У вас командировка?" Я честно ответил, что мне просто любопытно посмотреть, что там происходит. Подтвердил, что журналист, при этом мне уже за 60 лет. Мне ответили: "Свое любопытство удовлетворите в следующий раз, а пока что не советуем". Я не стал спорить. Вышел из поезда, а через три часа сел на обратный в Москву.
Каждая гражданская война – это приступ шпиономании. Под видом фотографов, журналистов действительно могут ехать шпионы. Удивительно удобная вещь. Это было уже в кино – есть фильм 1983 года "Под огнем". Это о Никарагуа. Человек, написавший сценарий, великолепно знал тему.
Что-то было в Никарагуа, что Вас поразило больше всего?
– Там была такая стихия – гражданская война. Река Рио-Кока. Отец и мать с младшими сыновьями живут здесь, на территории Никарагуа. Они не знают, что территория через речку, где живет один из их сыновей, территория Гондураса. Люди просто приезжают в гости, а власти называют их предателями.
Там были огромные бессмысленные жертвы и с той, и с другой стороны. Когда меня спрашивают о том, какие войны самые жестокие, то я отвечаю, что, конечно, гражданские. В Югославии и Чечне.
Так, а Вас самого за шпиона принимали?
Был случай в Югославии. Но я не в обиде на тех офицеров – и сербов, и хорватов. Они выполняли свою задачу. Их этому учили. На войне ведь свои законы.
Наши десантники, которые находились в Югославии как миротворцы, взяли меня с собой в поездку. Оставили в одном подразделении у сербов. И сказали, что через три-четыре дня будут возвращаться обратно и меня заберут. Приехали в воинскую часть, которая располагалась как будто бы в школе, передали меня дежурному офицеру. Тогда было прекращение огня и особо заниматься было нечем. Вышел один из высших офицеров. Заспанный. Не очень хорошо выглядел – видимо, накануне хорошо погулял с товарищами. Начал со мной разговаривать – исключительно на русском языке. На столе стояло несколько бутылей самогона, но никакой закуски. Он себе налил немного, видимо, для опохмелки. А мне налил целый граненый стакан. Ну, за дружбу! За Москву! Не пить было нельзя. Даже не знаю, как выжил. Ведь ни закусить, ни запить было нечем. Он ушел. Я стал ждать начальника штаба.
Пришел другой. И тоже по-русски стал со мной говорить. И тоже поднимает тост за Россию, перестройку, дружбу. И снова не пить было нельзя. Они даже этим спекулировали: вы же русские, вы же умеете пить…
Потом пришел самый главный. А я уже выпил достаточно. Думаю, главное не упасть. Я себе сильно обжег слизистую, потом пришлось лечить. Главный обращается ко мне по-русски, начинает спрашивать, где живу, где работаю. Я отвечаю, что он, наверное, учился в нашей академии имени Фрунзе. Там много югославов в советские времена училось, это недалеко было от Агентства печати "Новости". Он интересуется, а долго ли автобусом надо ехать – видимо, проверяет. Я ему говорю, что там автобус не ходит, добраться можно или троллейбусом или на метро. В общем, проверка на этом закончилась.
Буквально через две недели то же самое со мной произошло у хорватов. Но я перед этим выпил два стакана воды. И еще сказал, что у меня язва – тем самым избежал неприятного повторения.
Для Ваших учеников, живущих на Украине, вы сейчас "ватник" и "колорад"?
– Нет, со стороны учеников ко мне очень уважительное отношение. Они нормальные люди, хотя мы сейчас и стоим по разные стороны идеологических баррикад.
А вообще война будит идиотов, маразматиков и психов. Любое политическое недомогание в системе, и появляются а ля Жириновские или а ля Ляшко. Самые худшие вариации.
Мне жалко народ. На войне кто-то гибнет, а кто-то делает бешеные деньги. Они ведь, сидящие в Раде, не возьмут в руки автомат и не поедут воевать. И бомбы на их дома не падают.
Все как-то удивительно повторяется. В банде контрас в Никарагуа, когда я увидел их лидера, начальника штаба, то подумал: "Что-то мне все это напоминает…". И понял – батьку Махно.
Расскажите подробнее, как это Вы, советский журналист, в те годы оказались в банде контрас.
– В Никарагуа я работал с собкором АПН Александром Маховым, который очень хорошо знал испанский язык. Просто великолепно. В жизни он, может быть, был и неуклюж, был в чем-то ребенком, но при этом профессионал – высочайшего класса.
Мы там оказались в тот период, когда никто из советского посольства нас не курировал. Просто так получилось, что сотрудники дипломатического корпуса и спецслужб внутри посольства стали конфликтовать. И было принято решение отправить на родину и тех и других. Они уехали, а замену им еще не прислали.
В Манагуа я жил у Махова. Помню, однажды лил тропический дождь, и к нам в агентство кто-то постучал. Мы открыли. Зашел человек. Он слегка хромал. Оказалось, что это команданте одного из районов. Сандинист. Что-то вроде местного секретаря обкома. Он зашел за марксистско-ленинской литературой на испанском языке.
Мы его пригласили за стол, поговорили. Махов был такого авантюристичного склада человек. Он спрашивает у команданте: "А можно мы к вам приедем?". Тот говорит: "Да, приезжайте. Будет борт, летите. Я буду отсутствовать, но вы поживете на моей вилле. Там есть охрана".
Ну, вот и полетели. Летели четыре часа. Самолет старенький. Страшновато было.
В это время в том районе, куда мы прилетели, было прекращение огня. И там все напоминало Одессу в 1919 году. И контрас, и сандинисты спокойно ходили по одним улицам. Вот идет как бы офицер белой контрразведки, вот чекист, вот махновец, вот из банды атамана Зеленого. И мне показалось тогда, что через 60 лет воскрес батька Махно. Только вместо сундука с золотом – кейсы с долларами.
А вечером мы оказались на дискотеке. На одной ее части танцуют контрас, на другой – сандинисты. Наши девушки из охраны нам сказали, что на той части дискотеки опасно. Смотрю, наш начальник охраны разговаривает с охраной контрас. И на дискотеке нам предложили, не хотим ли мы взять интервью у лидера контрас? Я бы еще подумал, а Махов сразу же говорит "да".
Мы представились журналистами из Греции. Договорились между собой только матом разговаривать на всякий случай. Русского там никто не знал, но мало ли что. И вот попали мы к контрас. Мне дают автомат, а я говорю: да не надо, зачем он мне нужен? А там все, начиная с пять-шестилетнего возраста, уже ходят с оружием. Если у тебя нет автомата, то ты не мужик. Пришлось взять. Дали автомат, четыре рожка к нему. Он у меня так под сидением и лежал.
В общем, взяли интервью. И чисто случайно остались живы. Потом нас обменяли.
Вам нынешняя Украина напоминает времена батьки Махно?
– Времена хоть и меняются, многое повторяется. Только уже не берданка в руках, а АКМ, снайперская винтовка с прицелом.
Я могу предположить, что самое интересное для фотографов еще впереди. Когда все углубится, когда все усложнится. Скоро наступят иные времена.
Зюганов о Стенине: война впервые так жестоко обернулась для журналистов
В общем, мне хочется, чтобы все договорились между собой, но не с нынешним руководством Украины. Все мои фотографические, эстетические симпатии на стороне шахтеров и металлургов.
В советские времена я ездил в Украину, чтобы их снимать. Мне они ближе. Они более простые, без каких-либо изысков. Сейчас их уничтожают на их же земле.
А вот чтобы описать то, что происходит на другой стороне, всю эту бесовщину, нужен Гоголь. Вот этот министр обороны, бывший милиционер… он, когда выступает, да это же Швейк, это Гашек.
В том, что сейчас происходит на Украине, есть, конечно, вина всех нас, но кто-то будет нести особую ответственность. Надеюсь на это.
Читайте также:
Прощание со Стениным пройдет в МИА "Россия сегодня" 5 сентября
Медведев о гибели Стенина: это огромное горе, когда так обрывается жизнь
ЕС призывает к независимому расследованию гибели Стенина
