Беседовал Евгений Стримов, РИА Новости Украина
На вопрос, что для вас война, практически каждый фронтовик начинает рассказывать свою историю: первые дни на передовой, наиболее памятные случаи, где встретилась весть о победе…
Для молодой студентки Валентины Петровны Самойловой война началась прекрасным летнем днем, а в памяти продолжается до сих пор – ни одной ночи, говорит ветеран, она не заснула спокойно.
Ее рассказ – о долге и вере, чудесном и страшном, дружбе и ненависти, и о том, что такое победа, и какова ее цена.
Как началась война?
– Я была студенткой Киевского мединститута, мы как раз сдали последний экзамен на третьем курсе. Нас, студентов, пригласили на концерт на стадион Хрущева, мы смотрели, слушали, а потом нас ребята пригласили на склоны Днепра попить ситро, покушать мороженого.
А дома у нас было очень строгое воспитание – мама приказала мне в 11 вечера быть дома, несмотря ни на что. И к этому времени я пришла домой, только разделась, встала под душ, а вдруг резкий звонок в дверь. Я думаю: "Что же такое?". Набросила халат, открываю. Стоит наш студент: "Валентина, положение №1" А положение №1 – это тревога: значит, надо хватать противогаз, санитарную сумку, брать одежду, комбинезон и срочно выходить. На это все давалась одна минута. Я думала – учения. Волосы у меня мокрые, причем, была коса, с нее льется вода, я выхожу, а там стоят студенты… Уже машина стоит, и меня сразу схватили, посадили в машину, смотрю – там уже наш куратор и военрук сидят. А я ещё и огрызнулась, говорю – что, не могли другого времени выбрать, такой прекрасный день был…
Это было ночью?
– Да, около 12-ти часов. Они молчат. Я: "Куда нас ведут?". В ответ – увидите. Мы отъехали от Киева, проехали волынский пост, а там стоит разбитый эшелон – уже где-то под Фастовом. Эшелон горит, товарные вагоны горят, прямо на земле – наши солдаты: убитые, раненые…
А навстречу – машина, наши войска, окровавленная лошадь с разбитой головой… Мы все думали, что это авария. А когда приехали на место дислокации, подошел офицер, и говорит: "К шести часам должно быть все убрано, чтобы не было никаких следов". Ну, студенты есть студенты – начали работать. Он продолжает: «Убитых – на одну машину, раненых – на другую, девочки – перевязывать, мальчики – копайте яму, лошадей закопать".
В общем, распорядился и ушел. Но, нужно сказать, что организованность была очень хорошей. Когда мы все закончили, я попала в последнюю машину, раненых везла. И нас нигде не принимали – в одной больнице, второй, третьей… И приняли нас только в Голосеевском лесу, в сельхозакадемии.
Потом вернулись в Киев, и там уже подошел еще какой-то военный, и говорит: "Вы студентка, вам надо немедленно в институт. Приказ, чтобы вы немедленно направлялись в институт". А трамваи не ходят, троллейбусы – тоже, транспорта нет – раннее утро… Пешком? Посмотрела на часы – пешком не успею, надо бежать. И все-таки я успела вовремя, захожу – полно студентов, преподавателей… Распределили нас по аудиториям, заходит военрук, и говорит: "Война".
Какая война? А мы еще смеялись – какая война?
А он: "Да, на нас напала фашистская Германия". Мы уже стали посерьезнее. Он: "Мальчики – выйдите, девочки – останьтесь". Мальчиков, оказывается, пригласили в зал. Нам говорят: "Война, вы пойдете на войну?". А кто скажет нет? "Кто пойдет – встаньте". Все встали. Одна только девушка нас не встала, говорит: "Я не могу, я живу в Броварах, у меня мама лежит больная, я должна пойти, маме сказать, у мамы спросить". Ей ответили – хорошо.
И вас сразу отправили на фронт?
– Нас распределили: я попала в Киевский укрепрайон, Голосеевский лес. Так как я туда уже возила больных, знала, где это. Остальных распределили по воинским частям. И в этом Голосеевском лесу моя обязанность была оказывать помощь – перевязывать, обрабатывать раны…
Когда окружили Киев – уже в сентябре (1941- Ред.), – не были ни медикаментов, ни питания. Больных полно, каждый день поступали. Я уехала из Киева 17-го, а 19-го его взяли. Меня назначили старшей вагона, шел эшелон с ранеными.
Нас снова нигде не принимали – от Киева до Сорочинска (Куйбышевская область). Мы спрашивали: "Что такое, почему нас не принимают?". А один начальник сказал: "Потому что у вас на хвосте фашистский бронепоезд". Как у нас на хвосте? А вот так, в ста километрах от вас. И, в итоге, добрались мы до Сорочинска. Но нужно сказать, что по дороге нас люди очень тепло встречали. Приносили с собой еду, кормили нас, несли перевязочный материал. Мы разгрузились прямо на платформе. Власти дали распоряжение освободить школы, клубы, и нас всех разместили там прямо на полу.
И тут один больной кричит: "У мене щось в голові бігає. Ой, сестричко, у мене щось у голові бігає". Я подошла – он перевязанный уже, но у него что-то в голове движется. Я его разбинтовала… А по дороге, наверное, муха села ему на голову, и у него там – клубок червей. Я взяла марганцовку, налила в ухо, и эти черви начали выстреливать – прямо мне в лицо. Но все-таки я его обработала, он начал мне руки целовать…
…Еще помню случай: когда в Киеве был голод, мы зашли в один колхоз, в хату, и ничего не нашли, никакой еды, только в свинарнике – недоеденный свинячий корм: свиней выгнали, все забрали, эвакуировали, а этого свинячего корма немного осталось. И мы набрали полные рюкзаки. Принесли своим – все были счастливы. Ели, потому что до этого три дня вообще ничего не было.
Вы говорили о ранениях…
– Я полностью выбивалась из сил, не просыпалась даже во время бомбежки. А однажды открываю глаза, а у меня в голени – осколок мины. Но я не обратила внимания – вытащила его, кость целая… Больно, конечно, но куда денешься? А потом, уже когда меня осмотрел врач, говорит: "Надо срочно в госпиталь, а то гангрена будет". Я отмахивалась. А потом еще один врач, очень хороший – Зимин Петр Николаевич, говорит мне: "Валентина, надо в госпиталь, иначе будет плохо. Гангрена начинается, ногу оттяпаем, а тебе всего 20 лет – кому ты нужна без ноги?".
Положили в госпиталь, и сказали – ампутация. Но я ответила – ни за что, лучше я умру, чем буду жить без ноги. Мне дали снотворное, отправили в госпиталь в Уфу. Там снова – ампутация. А нога уже – черная… Но я опять отказалась. А в то время в госпитале работал профессор Полянцев с Ленинграда. Они что-то там между собой пошептались, он подошел, меня погладил, и говорит: "Валечка, надо!". В общем, меня уговаривал. А я отказывалась. Потом он опять пошел к врачам, и говорит: "Женщина молодая, жалко, попробуем полечить".
А в то время как раз появился пенициллин, и мне начали колоть его. И моя ножка начала поправляться. Потом я уже стала помогать профессору, и он даже предлагал мне остаться у него ассистенткой. Но в это время началась кампания со Сталинградом – я узнала из радио, газет. Там люди, парни молодые погибают, а я тут буду сидеть, салфеточки подавать? Нет, только на фронт! И уехала на фронт – это уже был 42-ой год. А в Сталинграде… Больных – тьма! Раненых – тьма! Бои были жесточайшие, Сталинград защищали чуть ли не грудью.
Были ли чудесные, на ваш взгляд, случаи спасения жизней?
– Там был случай: я перевязываю больного возле речки Царица, подходит ребенок – лет семь. А все раненые ведь просят воды, а к воде не подойдешь – снайперы бьют. Он ко мне пришел: "Тетя, дайте мне флягу, я наберу хлопцам воды".
Я на него посмотрела: "Ты откуда взялся здесь?". А он говорит: "А мати німці вбили, а батько десь тут, я шукаю свого батька". Я говорю: "Ложись и лежи, не смей подниматься, а то и тебя убьют". Потом вдруг я слышу стрельбу – этот мальчик все-таки полез к речке, набрал воду, и на обратном пути в него попал снайпер – в пятку. Я схватила ребенка, а в это время отходила баржа с ранеными, и я бегом туда. А баржа уже отошла. В общем, мы его кое-как с рук на руки перебросили, попал он на баржу. Но эта баржа отошла десять метров от берега, и – прямое попадание, пошла на дно.
Речка Волга уже красная-красная…
Я подумала, что все погибли. А потом уже, когда закончилась война, меня пригласили в Сталинград. И я рассказала этот случай с мальчиком, говорю: "Жалко, хороший был". И тут, с галерки: "Тетя, я тут!".
Я ему не поверила – думала, что все тогда погибли. Говорю – иди сюда. Он пришел, я ему – покажи ногу, он показывает, а там действительно у него вырванная пятка. Я говорю: "Как же ты спасся?". А он говорит: "Меня воздушной волной выкинуло на берег, я там лежал без сознания, а якась тітка йшла і мене підібрала. Це я у них був".
Для меня это было очень трогательно, я даже расплакалась. И он плакал, и я плакала.
А приходилось спасать немцев?
– В Сталинграде я была ранена, контужена, и у меня есть фотография парня, который меня спас. Тоже в Киеве признался: "Вот, это я вас вытащил". А Киев уже к тому времени был освобожден, я попала в Дарницкую больницу, и лежала там три месяца, меня хорошо вылечили.
Еще был случай, во время освобождения Украины. Значит, я перевязываю больных – а их столько, сколько листьев под осенним деревом: атака за атакой, потом контратака… Подходит комбат Коваленко: "Товарищ военфельдшер – а у его ног лежит без сознания немецкий полковник, – окажите помощь". А я: "И не подумаю! Свои истекают кровью, а я буду немцу оказывать помощь?!". Он говорит: "Это приказ". Ну, приказ есть приказ. Я перевязала, а у него оторвана рука, кровь бьет фонтаном. Я обработала эту руку, дала ему понюхать нашатырь, он открывает глаза, медленно-медленно, а потом видит, что перед ним стоит советский офицер…
В этих глазах было столько ненависти, столько презрения, он даже плюнул, но не попал. Открывает рот, а во рту – железные зубы, перемешанные с пеной, с кровью, с землей. В общем, он опять плюнул, и на чистейшем русском языке мне говорит: "Это ваш временный успех. Вас все равно всех уничтожат, а ваших детей, внуков и правнуков заставим работать на великую Германию. На великую арийскую немецкую нацию".
Я не выдержала, схватила автомат, и уже бы выстрелила, а тут сзади за автомат – опять комбат, с двумя солдатами. Забрали немца и отвезли на КП. На следующий день я у комбата спрашиваю: "Куда вы дели этого паразита?".
Он говорит: мы его привезли на КП, и он там раскололся, такой трус несчастный, начал нас агитировать, а мы на него прикрикнули, и он, как миленький, рассказал дислокацию войск: сколько у них танков, живой силы, бронемашин…
…ценный "язык".
– Да. И наши разведчики пошли, все проверили, и данные оказались очень ценными. Это было, когда освобождали Петривцы, под Киевом. А потом было Ровно, Польша, Германия…
А где вы узнали о победе? Помните этот момент?
– День победы мы встретили в Германии: под Берлином есть город Дамгартен. А вообще… Это был неописуемый день: столько радости, и не только у нас – все радовались! А когда шли от Киева до Берлина, нас встречали с хлебом, с солью, с цветами, все радовались… Почему сейчас такое отношение к войне – я не знаю. А тогда мы боялись, что нас задушат от поцелуев, от объятий. Забрасывали машины цветами, тянули все, что только могли…
Вы рассказали, что у вас было несколько серьезных ранений, контузии… А что вам помогало вставать, идти дальше, выживать?
– Я всегда – три раза была в госпитале – возвращалась в свою часть. Что мне помогало? В первую очередь, у нас была большая дружба. У нас, в нашем батальоне, были и русские, и украинцы, и узбеки, и татары, и поляки, и югославы – кого только не было. И мы все очень дружили. А когда у нас не было, что кушать… Это не разрешалось, но наши ребята чистили карманы у погибших, и крошечные кусочек сахара делили на всех. Дружба, взаимовыручка.
А ваша личная вера в победу, возможно, желание помочь людям?
– У нас, фронтовиков, ни у кого не было сомнения, что мы победим. Если бы мы не верили в победу, мы бы не победили. А когда наши поднимались в атаку, кричали: «За Родину!», так немцы моментально уходили, потому что боялись наших ребят.
Самое страшное – молодые красивые ребята, еще, может быть, никого не целовали, не обнимали, шли в атаку: веселые, здоровые… А возвращается он, как зверь. Атака превращает человека в зверя, потому что во время атаки не стреляют, а дерутся: штыками, кого в глаза, кого в живот, кого в лицо… Если ты не убьешь – тебя убьют. А мы, медицинские работники, шли следом, во втором эшелоне, фактически по трупам. Идешь – засыпано все.
Скажите, а что-то забывается со временем, или все в памяти ярко, как вчера?
– Я ни одной ночи не уснула спокойно: ложусь, и у меня все, как на экране. А еще я выступаю: то совет ветеранов звонит, то женсовет, то школа, то университет… А перед тем, как выступаешь, все оживает, как на экране.
И давление начинает подниматься. Уже моя дочь – доктор медицинских наук – сама начала меня лечить. Вот, перед тем, как вы пришли, я уже наглоталась таблеток.
